Глава 32
Прощение и вечный приют
Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны
туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал
перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный
груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает
туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки
смерти, зная, что только она одна "успокоит его."
Волшебные черные кони и те утомились и несли своих всадников
медленно, и неизбежная ночь стала их догонять. Чуя ее за своею спиною,
притих даже неугомонный Бегемот и, вцепившись в седло когтями, летел
молчаливый и серьезный, распушив свой хвост. Ночь начала закрывать
черным платком леса и луга, ночь зажигала печальные огонечки где-то
далеко внизу, теперь уже неинтересные и ненужные ни Маргарите, ни
Мастеру, чужие огоньки. Ночь обгоняла кавалькаду, сеялась на нее
сверху и выбрасывала то там, то тут в загрустившем небе белые пятнышки
звезд.
Ночь густела, летела рядом, хватала скачущих за плащи и, содрав их
с плеч, разоблачала обманы. И когда Маргарита, обдуваемая прохладным
ветром, открывала глаза, она видела, как меняется облик всех летящих к
своей цели. Когда же навстречу им из-за края леса начала выходить
багровая и полная луна, все обманы исчезли, свалилась в болото, утонула
в туманах колдовская нестойкая одежда.
Вряд ли теперь узнали бы Коровьева-Фагота, самозванного
переводчика при таинственном и не нуждающемся ни в каких переводах
консультанте, в том, кто теперь летел непосредственно рядом с Воландом
по правую руку подруги Мастера. На месте того, кто в драной цирковой
одежде покинул Воробьевы горы под именем Коровьева-Фагота, теперь
скакал, тихо звеня золотою цепью повода, темно-фиолетовый рыцарь с
мрачнейшим и никогда не улыбающимся лицом. Он уперся подбородком в
грудь, он не глядел на луну, он не интересовался землею под собою, он
думал о чем-то своем, летя рядом с Воландом.
- Почему он так изменился? - Спросила тихо Маргарита под свист
ветра у Воланда.
- Рыцарь этот когда-то неудачно пошутил, - ответил Воланд,
поворачивая к Маргарите свое лицо с тихо горящим глазом, - его
каламбур, который он сочинил, разговаривая о свете и тьме, был не
совсем хорош. И рыцарю пришлось после этого прошутить немного больше и
дольше, нежели он предполагал. Но сегодня такая ночь, когда сводятся
счеты. Рыцарь свой счет оплатил и закрыл!
Ночь оторвала и пушистый хвост у Бегемота, содрала с него шерсть и
расшвыряла ее клочья по болотам. Тот, кто был котом, потешавшим князя
тьмы, теперь оказался худеньким юношей, демоном-пажом, лучшим шутом,
какой существовал когда-либо в мире. Теперь притих и он и летел
беззвучно, подставив свое молодое лицо под свет, льющийся от луны.
Сбоку всех летел, блистая сталью доспехов, Азазелло. Луна
изменила и его лицо. Исчез бесследно нелепый безобразный клык, и
кривоглазие оказалось фальшивым. Оба глаза Азазелло были одинаковые,
пустые и черные, а лицо белое и холодное. Теперь Азазелло летел в
своем настоящем виде, как демон безводной пустыни, демон-убийца.
Себя Маргарита видеть не могла, но она хорошо видела, как
изменился Мастер. Волосы его белели теперь при луне и сзади собирались
в косу, и она летела по ветру. Когда ветер отдувал плащ от ног Мастера,
Маргарита видела на ботфортах его то потухающие, то загорающиеся
звездочки шпор. Подобно юноше-демону, Мастер летел, не сводя глаз с
луны, но улыбался ей, как будто знакомой хорошо и любимой, и что-то, по
приобретенной в комнате N 118-й привычке, сам себе бормотал.
И, наконец, Воланд летел тоже в своем настоящем обличье.
Маргарита не могла бы сказать, из чего сделан повод его коня, и думала,
что возможно, что это лунные цепочки и самый конь - только глыба мрака,
и грива этого коня - туча, а шпоры всадника - белые пятна звезд.
Так летели в молчании долго, пока и сама местность внизу не стала
меняться. Печальные леса утонули в земном мраке и увлекли за собою и
тусклые лезвия рек. Внизу появились и стали отблескивать валуны, а
между ними зачернели провалы, в которые не проникал свет луны.
Воланд осадил своего коня на каменистой безрадостной плоской
вершине, и тогда всадники двинулись шагом, слушая, как кони их
подковами давят кремни и камни. Луна заливала площадку зелено и ярко,
и Маргарита скоро разглядела в пустынной местности кресло и в нем белую
фигуру сидящего человека. Возможно, что этот сидящий был глух или
слишком погружен в размышление. Он не слыхал, как содрогалась
каменистая земля под тяжестью коней, и всадники, не тревожа его,
приблизились к нему.
Луна хорошо помогала Маргарите, светила лучше, чем самый лучший
электрический фонарь, и Маргарита видела, что сидящий, глаза которого
казались слепыми, коротко потирает свои руки и эти самые незрячие глаза
вперяет в диск луны. теперь уж Маргарита видела, что рядом с тяжелым
каменным креслом, на котором блестят от луны какие-то искры, лежит
темная, громадная остроухая собака и так же, как ее хозяин, беспокойно
глядит на луну.
У ног сидящего валяются черепки разбитого кувшина и простирается
невысыхающая черно-красная лужа.
Всадники остановили своих коней.
- Ваш роман прочитали, - заговорил Воланд, поворачиваясь к
Мастеру, - и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так
вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет
сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как
видите, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его
верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость - самый тяжкий
порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся
храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять
участь того, кого он любит.
- Что он говорит? - Спросила Маргарита, и совершенно спокойное ее
лицо подернулось дымкой сострадания.
- Он говорит, - раздался голос Воланда, - одно и то же, он
говорит, что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность.
Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то
же - лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом
га-ноцри, потому, что, как он утверждает, он чего-то не договорил
тогда, давно, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана. Но, увы,
на эту дорогу ему выйти почему-то не удается, и к нему никто не
приходит. Тогда, что же поделаешь, приходится разговаривать ему с
самим собою. Впрочем, нужно же какое-нибудь разнообразие, и к своей
речи о луне он нередко прибавляет, что более всего в мире ненавидит
свое бессмертие и неслыханную славу. Он утверждает, что охотно бы
поменялся своею участью с оборванным бродягой Левием Матвеем.
- Двенадцать тысяч лун за одну луну когда-то, не слишком ли это
много? - Спросила Маргарита.
- Повторяется история с Фридой? - Сказал Воланд, - но, Маргарита,
здесь не тревожьте себя. Все будет правильно, на этом построен мир.
- Отпустите его, - вдруг пронзительно крикнула Маргарита так, как
когда-то кричала, когда была ведьмой, и от этого крика сорвался камень
в горах и полетел по уступам в бездну, оглашая горы грохотом. Но
Маргарита не могла сказать, был ли это грохот падения или грохот
сатанинского смеха. Как бы то ни было, Воланд смеялся, поглядывая на
Маргариту, и говорил:
- Не надо кричать в горах, он все равно привык к обвалам, и это
его не встревожит. Вам не надо просить за него, Маргарита, потому что
за него уже попросил тот, с кем он так стремится разговаривать, - тут
Воланд опять повернулся к Мастеру и сказал: - ну что же, теперь ваш
роман вы можете кончить одною фразой!
Мастер как будто бы этого ждал уже, пока стоял неподвижно и
смотрел на сидящего прокуратора. Он сложил руки рупором и крикнул так,
что эхо запрыгало по безлюдным и безлесым горам:
- Свободен! Свободен! Он ждет тебя!
Горы превратили голос Мастера в гром, и этот же гром их разрушил.
Проклятые скалистые стены упали. Осталась только площадка с каменным
креслом. Над черной бездной, в которую ушли стены, загорелся
необъятный город с царствующими над ним сверкающими идолами над пышно
разросшимся за много тысяч этих лун садом. Прямо к этому саду
протянулась долгожданная прокуратором лунная дорога, и первым по ней
кинулся бежать остроухий пес. Человек в белом плаще с кровавым подбоем
поднялся с кресла и что-то прокричал хриплым, сорванным голосом.
Нельзя было разобрать, плачет ли он или смеется, и что он кричит. Видно
было только, что вслед за своим верным стражем по лунной дороге
стремительно побежал и он.
- Мне туда, за ним? - Спросил беспокойно Мастер, тронув поводья.
- Нет, - ответил Воланд, - зачем же гнаться по следам того, что
уже окончено?
- Так, значит, туда? - Спросил Мастер, повернулся и указал назад,
туда, где соткался в тылу недавно покинутый город с монастырскими
пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле.
- Тоже нет, - ответил Воланд, и голос его сгустился и потек над
скалами, - романтический Мастер! Тот, кого так жаждет видеть
выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел
ваш роман. - Тут Воланд повернулся к Маргарите: - Маргарита
Николаевна! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для
Мастера наилучшее будущее, но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о
чем просил Иешуа за вас же, за вас, - еще лучше. Оставьте их вдвоем, -
говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу Мастера и указывая
вслед ушедшему прокурато- ру, - не будем им мешать. И, может быть, до
чего-нибудь они договорятся, - тут Воланд махнул рукой в сторону
ершалаима, и он погас.
- И там тоже, - Воланд указал в тыл, - что делать вам в
подвальчике? - Тут потухло сломанное солнце в стекле. - Зачем? -
Продолжал Воланд убедительно и мягко, - о, трижды романтический Мастер,
неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые
начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не
будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите,
подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить
нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга,
свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно
встретите рассвет. По этой дороге, Мастер, по этой. Прощайте! Мне
пора.
- Прощайте! - Одним криком ответили Воланду Маргарита и Мастер.
Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и
вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни
лунной дороги, ни ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони.
Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же,
непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в
блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Он
пересек его. Ручей остался позади верных любовников, и они шли по
песчаной дороге.
- Слушай беззвучие, - говорила Маргарита Мастеру, и песок шуршал
под ее босыми ногами, - слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в
жизни, - тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе
дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он
подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю,
что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и
кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты
увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать,
надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой
на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать
меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.
Так говорила Маргарита, идя с Мастером по направлению к вечному их
дому, и Мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как
струился и шептал оставленный позади ручей, и память Мастера,
беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал
на свободу Мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя.
Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на
воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи,
всадник Понтий Пилат.
Эпилог
Но все-таки, что же было дальше-то в Москве после того, как в
субботний вечер на закате Воланд покинул столицу, исчезнув вместе со
своей свитой с Воробьевых гор?
О том, что в течение долгого времени по всей столице шел тяжелый
гул самых невероятных слухов, очень быстро перекинувшихся и в
отдаленные и глухие места провинции, и говорить не приходится, и слухи
эти даже тошно повторять.
Пишущий эти правдивые строки сам лично, направляясь в феодосию,
слышал в поезде рассказ о том, как в Москве две тысячи человек вышли из
театра нагишом в буквальном смысле слова и в таком виде разъехались по
домам в таксомоторах.
Шепот "нечистая сила..." слышался в очередях, стоявших у молочных,
в трамваях, в магазинах, в квартирах, в кухнях, в поездах, и дачных и
дальнего следования, на станциях и полустанках, на дачах и на пляжах.
Наиболее развитые и культурные люди в этих рассказах о нечистой
силе, навестившей столицу, разумеется, никакого участия не принимали и
даже смеялись над ними и пытались рассказчиков образумить. Но факт
все-таки остается фактом, и отмахнуться от него без объяснений никак
нельзя: кто-то побывал в столице. Уж одни угольки, оставшиеся от
Грибоедова, да и многое другое слишком красноречиво это подтверждали.
Культурные люди стали на точку зрения следствия: работала шайка
гипнотизеров и чревовещателей, великолепно владеющая своим искусством.
Меры к ее поимке, как в Москве, так и за пределами ее далеко,
были, конечно, приняты немедленные и энергичные, но, к великому
сожалению, результатов не дали. Именующий себя Воландом со всеми
своими присными исчез и ни в Москву более не возвращался и нигде вообще
не появился и ничем себя не проявил. Совершенно естественно, что
возникло предположение о том, что он бежал за границу, но и там нигде
он не обозначился.
Следствие по его делу продолжалось долго. Ведь как-никак, а дело
это было чудовищно! Не говоря уже о четырех сожженных домах и о сотнях
сведенных с ума людей, были и убитые. О двух это можно сказать точно: о
Берлиозе и об этом несчастном служащем в бюро по ознакомлению
иностранцев с достопримечательностями Москвы, бывшем бароне майгеле.
Ведь они-то были убиты. Обгоревшие кости второго были обнаружены в
квартире N 50 по садовой улице, после того как потушили пожар. Да,
были жертвы, и эти жертвы требовали следствия.
Но были и еще жертвы, и уже после того, как Воланд покинул
столицу, и этими жертвами стали, как это ни грустно, черные коты.
Штук сто примерно этих мирных, преданных человеку и полезных ему
животных были застрелены или истреблены иными способами в разных местах
страны. Десятка полтора котов, иногда в сильно изуродованном виде,
были доставлены в отделения милиции в разных городах. Например, в
армавире один из ни в чем не повинных котов был приведен каким-то
гражданином в милицию со связанными передними лапами.
Подкараулил этого кота гражданин в тот момент, когда животное с
вороватым видом (что же поделаешь, что у котов такой вид? Это не
оттого, что они порочны, а оттого, что они боятся, чтобы кто-либо из
существ более сильных, чем они, - собаки и люди, - не причинили им
какой-нибудь вред или обиду. И то и другое очень нетрудно, но чести в
этом, уверяю, нет никакой. Да, нет никакой!), Да, так с вороватым видом
кот собирался устремиться зачем-то в лопухи.
Навалившись на кота и срывая с шеи галстук, чтобы вязать его,
гражданин ядовито и угрожающе бормотал:
- Ага! Стало быть, теперь к нам, в армавир, пожаловали, господин
гипнотизер? Ну, здесь вас не испугались. Да вы не притворяйтесь
немым. Нам уже понятно, что вы за гусь!
Вел кота в милицию гражданин, таща бедного зверя за передние лапы,
скрученные зеленым галстуком, и добиваясь легкими пинками, чтобы кот
непременно шел на задних лапах.
- Вы, - кричал гражданин, сопровождаемый свистящими мальчишками, -
бросьте, бросьте дурака валять! Не выйдет это! Извольте ходить, как
все ходят!
Черный кот только заводил мученические глаза. Лишенный природой
дара слова, он ни в чем не мог оправдаться. Спасением своим бедный
зверь обязан в первую очередь милиции, а кроме того, своей хозяйке,
почтенной старушке-вдове. Лишь только кот был доставлен в отделение,
там убедились, что от гражданина сильнейшим образом пахнет спиртом,
вследствие чего в показаниях его тотчас же усомнились. А тем временем
старушка, узнавшая от соседей, что ее кота замели, кинулась бежать в
отделение и поспела вовремя. Она дала самые лестные рекомендации коту,
объяснила, что знает его пять лет с тех пор, как он был котенком,
ручается за него, как за самое себя, доказала, что он ни в чем плохом
не замечен и никогда не ездил в Москву. Как он родился в армавире, так
в нем и вырос и учился ловить мышей.
Кот был развязан и возвращен владелице, хлебнув, правда, горя,
узнав на практике, что такое ошибка и клевета.
Кроме котов, некоторые незначительные неприятности постигли
кое-кого из людей. Произошло несколько арестов. В числе других
задержанными на короткое время оказались: в Ленинграде - граждане
Вольман и Вольпер, в Саратове, Киеве и Харькове - трое Володиных, в
Казани - Волох, а в Пензе, и уж совершенно неизвестно почему, -
кандидат химических наук Ветчинкевич... Правда, тот был огромного
роста, очень смуглый брюнет.
Попались в разных местах, кроме того, девять Коровиных, четыре
Коровкина и двое Караваевых.
Некоего гражданина сняли с севастопольского поезда связанным на
станции Белгород. Гражданин этот вздумал развлечь едущих с ним
пассажиров карточными Фокусами.
В Ярославле, как раз в обеденную пору, в ресторан явился гражданин
с примусом в руках, который он только что взял из починки. Двое
швейцаров, лишь только увидели его, бросили свои посты в раздевалке и
бежали, а за ними бежали из ресторана все посетители и служащие. При
этом у кассирши непонятным образом пропала вся выручка.
Было еще многое, всего не вспомнишь. Было большое брожение умов.
Еще и еще раз нужно отдать справедливость следствию. Все было
сделано не только для того, чтобы поймать преступников, но и для того,
чтобы объяснить все то, что они натворили. И все это было объяснено, и
объяснения эти нельзя не признать и толковыми и неопровержимыми.
Представители следствия и опытные психиатры установили, что члены
преступной шайки или, по крайней мере, один из них (преимущественно
подозрение в этом падало на Коровьева) являлись невиданной силы
гипнотизерами, могущими показывать себя не в том месте, где они на
самом деле находились, а на позициях мнимых, смещенных. Помимо этого,
они свободно внушали столкнувшимся с ними, что некие вещи или люди
находятся там, где на самом деле их не было, и наоборот, удаляли из
поля зрения те вещи или людей, которые действительно в этом поле зрения
имелись.
В свете таких объяснений решительно все понятно, и даже наиболее
волновавшая граждан, ничем, казалось бы, не объяснимая неуязвимость
кота, обстрелянного в квартире N 50, при попытках взять его под стражу.
Никакого кота на люстре, натурально, не было, никто и не думал
отстреливаться, стреляли по пустому месту, в то время как Коровьев,
внушивший, что кот безобразничает на люстре, мог свободно находиться за
спиной стрелявших, кривляясь и наслаждаясь своею громадной, но
преступно использованной способностью внушать. Он же, конечно, и
поджег квартиру, разлив бензин.
Ни в какую Ялту, конечно, Степа Лиходеев не улетал (это не под
силу даже коровьву) и телеграмм оттуда не посылал. После того, как он
упал в обморок в ювелиршиной квартире, испуганный Фокусом Коровьева,
показавшего ему кота с маринованным грибом на вилке, он пролежал в ней
до тех пор, пока Коровьев, издеваясь над ним, не напялил на него
войлочную шляпу и не отправил его на московский аэродром, внушив
предварительно встречавшим степу представителям угрозыска, что Степа
вылезет из аэроплана, прилетевшего из севастополя.
Правда, угрозыск ялты утверждал, что он принимал босого степу и
телеграммы насчет степы в Москву слал, но ни одной копии этих телеграмм
в делах никак не обнаружилось, из чего был сделан печальный, но
совершенно несокрушимый вывод, что гипнотизерская банда обладает
способностью гипнотизировать на громадном расстоянии, и притом не
только отдельных лиц, но и целые группы их. При этих условиях
преступники могли свести с ума людей с самой стойкой психической
организацией.
Что там говорить о таких пустяках, как колода карт в чужом кармане
в партере, или исчезнувшие дамские платья, или мяукающий берет и прочее
в этом же роде!
Такие штуки может отколоть любой профессионал-гипнотизер средней силы,
в том числе и нехитрый Фокус с оторванием головы у конферансье. Говорящий
кот - тоже сущий вздор.
Для того, чтобы предъявить людям такого кота, достаточно владеть
первыми основами чревовещания, а вряд ли кто-нибудь усомнится в том,
что искусство Коровьева шло значительно дальше этих основ.
Да, дело тут вовсе не в колодах, фальшивых письмах в портфеле
Никанора Ивановича. Это все пустяки. Это он, Коровьев, погнал под
трамвай Берлиоза на верную смерть. Это он свел с ума бедного поэта
Ивана бездомного, он заставлял его грезить и видеть в мучительных снах
древний ершалаим и сожженную солнцем безводную лысую гору с тремя
повешенными на столбах. Это он и его шайка заставили исчезнуть из
Москвы Маргариту Николаевну и ее домработницу Наташу. Кстати: этим
делом следствие занималось особенно внимательно. Требовалось выяснить,
были ли похищены эти женщины шайкой убийц и поджигателей или же бежали
вместе с преступной компанией добровольно? Основываясь на нелепых и
путаных показаниях Николая Ивановича и приняв во внимание странную и
безумную записку Маргариты Николаевны, оставленную мужу, записку, в
которой она пишет, что уходит в ведьмы, учтя то обстоятельство, что
Наташа исчезла, оставив все свои носильные вещи на месте, - следствие
пришло к заключению, что и хозяйка и ее домработница были
загипнотизированы, подобно многим другим, и в таком виде похищены
бандой. Возникла и, вероятно, совершенно правильная мысль, что
преступников привлекла красота обеих женщин.
Но вот что осталось совершенно неясным для следствия - это
побуждение, заставившее шайку похитить душевнобольного, именующего себя
Мастером, из психиатрической клиники. Этого установить не удалось, как
не удалось добыть и фамилию похищенного больного. Так и сгинул он
навсегда под мертвой кличкой: "Номер сто восемнадцатый из первого
корпуса".
Итак, почти все объяснилось, и кончилось следствие, как вообще все
кончается.
Прошло несколько лет, и граждане стали забывать и Воланда, и
Коровьева, и прочих. Произошли многие изменения в жизни тех, кто
пострадал от Воланда и его присных, и как бы ни были мелки и
незначительны эти изменения, все же следует их отметить.
Жорж, например, Бенгальский, проведя в лечебнице четыре месяца,
поправился и вышел, но службу в варьете вынужден был покинуть, и в
самое горячее время, когда публика валом шла за билетами, - память о
черной магии и ее разоблачениях оказалась очень живуча. Бросил
бенгальский варьете, ибо понимал, что представать ежевечерне перед
двумя тысячами человек, быть неизбежно узнаваемым и бесконечно
подвергаться глумливым вопросам о том, как ему лучше: с головой или без
головы? - Слишком мучительно.
Да, кроме того, утратил конферансье значительную дозу своей
веселости, которая столь необходима при его профессии. Осталась у него
неприятная, тягостная привычка каждую весну в полнолуние впадать в
тревожное состояние, внезапно хвататься за шею, испуганно оглядываться
и плакать. Припадки эти проходили, но все же при наличности их прежним
делом нельзя было заниматься, и конферансье ушел на покой и начал жить
на свои сбережения, которых, по его скромному подсчету, должно было
хватить ему на пятнадцать лет.
Он ушел и никогда больше не встречался с Варенухой, приобревшим
всеобщую популярность и любовь за свою невероятную, даже среди
театральных администраторов, отзывчивость и вежливость.
Контрамарочники, например, его иначе не называли, как отец-благодетель.
В какое бы время кто бы ни позвонил в варьете, всегда слышался в трубке
мягкий, но грустный голос: "Я вас слушаю", - а на просьбу позвать к
телефону Варенуху, тот же голос поспешно отвечал: "Я к вашим услугам".
Но зато и страдал же Иван Савельевич от своей вежливости!
Степе Лиходееву больше не приходится разговаривать по телефону в
варьете. Немедленно после выхода из клиники, в которой Степа провел
восемь дней, его перебросили в ростов, где он получил назначение на
должность заведующего большим гастрономическим магазином. Ходят слухи,
что он совершенно перестал пить портвейн и пьет только водку,
настоянную на смородиновых почках, отчего очень поздоровел. Говорят,
что стал молчалив и сторонится женщин.
Удаление Степана Богдановича из варьете не доставило Римскому той
радости, о которой он так жадно мечтал в продолжение нескольких лет.
После клиники и кисловодска старенький-престаренький, с трясущейся
головой, финдиректор подал заявление об уходе из варьете. Интересно,
что это заявление привезла в варьете супруга Римского. Сам Григорий
Данилович не нашел в себе силы даже днем побывать в том здании, где
видел он залитое луной треснувшее стекло в окне и длинную руку,
пробирающуюся к нижней задвижке.
Уволившись из варьете, финдиректор поступил в театр детских кукол
в ЗаМоскворечье. В этом театре ему уже не пришлось сталкиваться по
делам акустики с почтеннейшим Аркадием Аполлоновичем Семплеяровым.
Того в два счета перебросили в брянск и назначили заведующим
грибнозаготовочным пунктом. Едят теперь москвичи соленые рыжики и
маринованные белые и не нахвалятся ими и до чрезвычайности радуются
этой переброске. Дело прошлое, и можно сказать, что не клеились у
Аркадия Аполлоновича дела с акустикой, и сколько ни старался он
улучшить ее, она какая была, такая и осталась.
К числу лиц, порвавших с театром, помимо Аркадия Аполлоновича,
надлежит отнести и Никанора Ивановича Босого, хоть тот и не был ничем
связан с театрами, кроме любви к даровым билетам. Никанор Иванович не
только не ходит ни в какой театр ни за деньги, ни даром, но даже
меняется в лице при всяком театральном разговоре. В не меньшей, а в
большей степени возненавидел он, помимо театра, поэта Пушкина и
талантливого артиста Савву Аотаповича куролесова. Того - до такой
степени, что в прошлом году, увидев в газете окаймленное черным
объявление в том, что Савву Аотаповича в самый расцвет его карьеры
хватил удар, - Никанор Иванович побагровел до того, что сам чуть не
отправился вслед за Саввой Аотаповичем, и взревел: "Так ему и надо!"
Более того, в тот же вечер Никанор Иванович, на которого смерть
популярного артиста навеяла массу тягостных воспоминаний, один, в
компании только с полной луной, освещающей садовую, напился до ужаса.
И с каждой рюмкой удлинялась перед ним проклятая цепь ненавистных
фигур, и были в этой цепи и дунчиль Сергей Герардович, и красотка Ида
Геркуларовна, и тот рыжий владелец бойцовых гусей, и откровенный
Канавкин Николай.
Ну, а с теми-то что же случилось? Помилуйте! Ровно ничего с ними
не случилось, да и случиться не может, ибо никогда в действительности
не было их, как не было и симпатичного артиста-конферансье, и самого
театра, и старой сквалыги пороховниковой тетки, гноящей валюту в
погребе, и уж, конечно, золотых труб не было и наглых поваров. Все это
только снилось Никанору Ивановичу под влиянием поганца Коровьева.
Единственный живой, влетевший в этот сон, именно и был Савва Аотапович
- артист, и ввязался он в это только потому, что врезался в память
Никанору Ивановичу благодаря своим частым выступлениям по радио. Он
был, а остальных не было.
Так, может быть, не было и Алоизия Могарыча? О, нет! Этот не
только был, но и сейчас существует, и именно в той должности, от
которой отказался Римский, то есть в должности финдиректора варьете.
Опомнившись, примерно через сутки после визита к Воланду, в
поезде, где-то под вяткой, Алоизий убедился в том, что, уехав в
помрачении ума зачем-то из Москвы, он забыл надеть брюки, но зато
непонятно для чего украл совсем ненужную ему домовую книгу застройщика.
Уплатив колоссальные деньги проводнику, Алоизий приобрел у него старую
и засаленную пару штанов и из вятки повернул обратно. Но домика
застройщика он, увы, уже не нашел. Ветхое барахло начисто слизнуло
огнем. Но Алоизий был человеком чрезвычайно предприимчивым, через две
недели он уже жил в прекрасной комнате в брюсовском переулке, а через
несколько месяцев уже сидел в кабинете Римского. И как раньше Римский
страдал из-за степы, так теперь Варенуха мучился из-за Алоизия.
Мечтает теперь Иван Савельевич только об одном, чтобы этого Алоизия
убрали из варьете куда-нибудь с глаз долой, потому что, как шепчет
иногда Варенуха в интимной компании, "Такой сволочи, как этот Алоизий,
он будто бы никогда не встречал в жизни и что будто бы от этого Алоизия
он ждет всего, чего угодно".
Впрочем, может быть, администратор и пристрастен. Никаких темных
дел за Алоизием не замечено, как и вообще никаких дел, если не считать,
конечно, назначения на место буфетчика сокова какого-то другого. Андрей
же Фокич умер от рака печени в клинике Первого МГУ месяцев через девять
после появления Воланда в Москве...
Да, прошло несколько лет, и затянулись правдиво описанные в этой
книге происшествия и угасли в памяти. Но не у всех, но не у всех.
Каждый год, лишь только наступает весеннее праздничное полнолуние,
под вечер появляется под липами на Патриарших прудах человек лет
тридцати или тридцати с лишним. Рыжеватый, зеленоглазый, скромно
одетый человек. Это - сотрудник института истории и философии,
профессор Иван Николаевич Понырев.
Придя под липы, он всегда садится на ту самую скамейку, на которой
сидел в тот вечер, когда давно позабытый всеми Берлиоз в последний раз
в своей жизни видел разваливающуюся на куски луну.
Теперь она, цельная, в начале вечера белая, а затем золотая, с
темным коньком-драконом, плывет над бывшим поэтом, Иваном Николаевичем,
и в то же время стоит на одном месте в своей высоте.
Ивану Николаевичу все известно, он все знает и понимает. Он
знает, что в молодости он стал жертвой преступных гипнотизеров, лечился
после этого и вылечился. Но знает он также, что кое с чем он совладать
не может. Не может он совладать с этим весенним полнолунием. Лишь
только оно начинает приближаться, лишь только начинает разрастаться и
наливаться золотом светило, которое когда-то висело выше двух
пятисвечий, становится Иван Николаевич беспокоен, нервничает, теряет
аппетит и сон, дожидается, пока созреет луна. И когда наступает
полнолуние, ничто не удержит Ивана Николаевича дома. Под вечер он
выходит и идет на Патриаршие пруды.
Сидя на скамейке, Иван Николаевич уже откровенно разговаривает сам
с собой, курит, щурится то на луну, то на хорошо памятный ему турникет.
Час или два проводит так Иван Николаевич. Затем снимается с места
и всегда по одному и тому же маршруту, через спиридоновку, с пустыми и
незрячими глазами идет в арбатские переулки.
Он проходит мимо нефтелавки, поворачивает там, где висит
покосившийся старый газовый фонарь, и подкрадывается к решетке, за
которой он видит пышный, но еще не одетый сад, а в нем - окрашенный
луною с того боку, где выступает фонарь с трехстворчатым окном, и
темный с другого - готический особняк.
Профессор не знает, что влечет его к решетке и кто живет в этом
особняке, но знает, что бороться ему с собою в полнолуние не
приходится. Кроме того, он знает, что в саду за решеткой он неизбежно
увидит одно и то же.
Он увидит сидящего на скамеечке пожилого и солидного человека с
бородкой, в пенсне и с чуть-чуть поросячьими чертами лица. Иван
Николаевич всегда застает этого обитателя особняка в одной и той же
мечтательной позе, со взором, обращенным к луне. Ивану Николаевичу
известно, что, полюбовавшись луной, сидящий непременно переведет глаза
на окна фонаря и упрется в них, как бы ожидая, что сейчас они
распахнутся и появится на подоконнике что-то необыкновенное.
Все дальнейшее Иван Николаевич знает наизусть. Тут надо
непременно поглубже схорониться за решеткой, ибо вот сейчас сидящий
начнет беспокойно вертеть головой, блуждающими глазами ловить что-то в
воздухе, непременно восторженно улыбаться, а затем он вдруг всплеснет
руками в какой-то сладостной тоске, а затем уж и просто и довольно
громко будет бормотать:
- Венера! Венера!.. Эх я, дурак!..
- Боги, боги! - Начнет шептать Иван Николаевич, прячась за
решеткой и не сводя разгорающихся глаз с таинственного неизвестного, -
вот еще одна жертва луны... Да, это еще одна жертва, вроде меня.
А сидящий будет продолжать свои речи:
- Эх я, дурак! Зачем, зачем я не улетел с нею? Чего я испугался,
старый осел! Бумажку выправил! Эх, терпи теперь, старый кретин!
Так будет продолжаться до тех пор, пока не стукнет в темной части
особняка окно, не появится в нем что-то беловатое и не раздастся
неприятный женский голос:
- Николай Иванович, где вы? Что это за фантазии? Малярию хотите
подцепить? Идите чай пить!
Тут, конечно, сидящий очнется и ответит голосом лживым:
- Воздухом, воздухом хотел подышать, душенька моя! Воздух уж
очень хорош!
И тут он поднимется со скамейки, украдкой погрозит кулаком
закрывающемуся внизу окну и поплетется в дом.
- Лжет он, лжет! О, боги, как он лжет! - Бормочет, уходя от
решетки, Иван Николаевич, - вовсе не воздух влечет его в сад, он что-то
видит в это весеннее полнолуние на луне и в саду, в высоте. Ах, дорого
бы я дал, чтобы проникнуть в его тайну, чтобы знать, какую такую венеру
он утратил и теперь бесплодно шарит руками в воздухе, ловит ее?
И возвращается домой профессор уже совсем больной. Его жена
притворяется, что не замечает его состояния, и торопит его ложиться
спать. Но сама она не ложится и сидит у лампы с книгой, смотрит
горькими глазами на спящего. Она знает, что на рассвете Иван
Николаевич проснется с мучительным криком, начнет плакать и метаться.
Поэтому и лежит перед нею на скатерти под лампой заранее приготовленный
шприц в спирту и ампула с жидкостью густого чайного цвета.
Бедная женщина, связанная с тяжко больным, теперь свободна и без
опасений может заснуть. Иван Николаевич теперь будет спать до утра со
счастливым лицом и видеть неизвестные ей, но какие-то возвышенные и
счастливые сны.
Будит ученого и доводит его до жалкого крика в ночь полнолуния
одно и то же. Он видит неестественного безносого палача, который,
подпрыгнув и как-то ухнув голосом, колет копьем в сердце привязанного к
столбу и потерявшего разум гестаса. Но не столько страшен палач,
сколько неестественное освещение во сне, происходящее от какой-то тучи,
которая кипит и наваливается на землю, как это бывает только во время
мировых катастроф.
После укола все меняется перед спящим. От постели к окну
протягивается широкая лунная дорога, и на эту дорогу поднимается
человек в белом плаще с кровавым подбоем и начинает идти к луне. Рядом
с ним идет какой-то молодой человек в разорванном хитоне и с
обезображенным лицом. Идущие о чем-то разговаривают с жаром, спорят,
хотят о чем-то договориться.
- Боги, боги, - говорит, обращая надменное лицо к своему спутнику,
тот человек в плаще, - какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста,
скажи, - тут лицо из надменного превращается в умоляющее, - ведь ее не
было! Молю тебя, скажи, не было?
- Ну, конечно не было, - отвечает хриплым голосом спутник, - тебе
это померещилось.
- И ты можешь поклясться в этом? - Заискивающе просит человек в
плаще.
- Клянусь, - отвечает спутник, и глаза его почему-то улыбаются.
- Больше мне ничего не нужно! - Сорванным голосом вскрикивает
человек в плаще и поднимается все выше к луне, увлекая своего спутника.
За ними идет спокойный и величественный гигантский остроухий пес.
Тогда лунный путь вскипает, из него начинает хлестать лунная река
и разливается во все стороны. Луна властвует и играет, луна танцует и
шалит. Тогда в потоке складывается непомерной красоты женщина и
выводит к Ивану за руку пугливо озирающегося обросшего бородой
человека. Иван Николаевич сразу узнает его. Это - номер сто
восемнадцатый, его ночной гость. Иван Николаевич во сне протягивает к
нему руки и жадно спрашивает:
- Так, стало быть, этим и кончилось?
- Этим и кончилось, мой ученик, - отвечает номер сто
восемнадцатый, а женщина подходит к Ивану и говорит:
- Конечно, этим. Все кончилось и все кончается... И я вас поцелую
в лоб, и все у вас будет так, как надо.
Она наклоняется к Ивану и целует его в лоб, и Иван тянется к ней и
всматривается в ее глаза, но она отступает, отступает и уходит вместе
со своим спутником к луне.
Тогда луна начинает неистовствовать, она обрушивает потоки света
прямо на Ивана, она разбрызгивает свет во все стороны, в комнате
начинается лунное наводнение, свет качается, поднимается выше,
затопляет постель. Вот тогда и спит Иван Николаевич со счастливым
лицом.
Наутро он просыпается молчаливым, но совершенно спокойным и
здоровым. Его исколотая память затихает, и до следующего полнолуния
профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца гестаса, ни
жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтийский Пилат.
1929-1940