Глава 6
Шизофрения, как и было сказано
Когда в приемную знаменитой психиатрической клиники, недавно
отстроенной под Москвой на берегу реки, вошел человек с острой бородкой
и облаченный в белый халат, была половина второго ночи. Трое санитаров
не спускали глаз с Ивана Николаевича, сидящего на диване. Тут же
находился и крайне взволнованный поэт Рюхин. Полотенца, которыми был
связан Иван Николаевич, лежали грудой на том же диване. Руки и ноги
Ивана Николаевича были свободны.
Увидев вошедшего, Рюхин побледнел, кашлянул и робко сказал:
- Здравствуйте, доктор.
Доктор поклонился Рюхину, но, кланяясь, смотрел не на него, а на
Ивана Николаевича.
Тот сидел совершенно неподвижно, со злым лицом, сдвинув брови, и
даже не шевельнулся при входе врача.
- Вот, доктор, - почему-то таинственным шепотом заговорил Рюхин,
пугливо оглядываясь на Ивана Николаевича, - известный поэт Иван
бездомный... Вот, видите ли... Мы опасаемся, не белая ли горячка...
- Сильно пил? - Сквозь зубы спросил доктор.
- Нет, выпивал, но не так, чтобы уж...
- Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
- Нет, - вздрогнув, ответил Рюхин, - я его вчера видел и сегодня
утром. Он был совершенно здоров...
- А почему в кальсонах? С постели взяли?
- Он, доктор, в ресторан пришел в таком виде...
- Ага, ага, - очень удовлетворенно сказал доктор, - а почему
ссадины? Дрался с кем-нибудь?
- Он с забора упал, а потом в ресторане ударил одного... И еще
кое-кого...
- Так, так, так, - сказал доктор и, повернувшись к Ивану, добавил:
- здравствуйте!
- Здорово, вредитель! - Злобно и громко ответил Иван.
Рюхин сконфузился до того, что не посмел поднять глаза на
вежливого доктора. Но тот ничуть не обиделся, а привычным, ловким
жестом снял очки, приподняв полу халата, спрятал их в задний карман
брюк, а затем спросил у Ивана:
- Сколько вам лет?
- Подите вы все от меня к чертям, в самом деле! - Грубо закричал
Иван и отвернулся.
- Почему же вы сердитесь? Разве я сказал вам что-нибудь
неприятное?
- Мне двадцать три года, - возбужденно заговорил Иван, - и я подам
жалобу на вас всех. А на тебя в особенности, гнида! - Отнесся он
отдельно к Рюхину.
- А на что же вы хотите пожаловаться?
- На то, что меня, здорового человека, схватили и силой приволокли
в сумасшедший дом! - В гневе ответил Иван.
Здесь Рюхин всмотрелся в Ивана и похолодел: решительно никакого
безумия не было у того в глазах. Из мутных, как они были в Грибоедове,
они превратились в прежние, ясные.
"Батюшки! - Испуганно подумал Рюхин, - да он и впрямь нормален?
Вот чепуха какая! Зачем же мы, в самом деле, сюда-то его притащили?
Нормален, нормален, только рожа расцарапана..."
- Вы находитесь, - спокойно заговорил врач, присаживаясь на белый
табурет на блестящей ноге, - не в сумасшедшем доме, а в клинике, где
вас никто не станет задерживать, если в этом нет надобности.
Иван Николаевич покосился недоверчиво, но все же пробурчал:
- Слава те господи! Нашелся наконец хоть один нормальный среди
идиотов, из которых первый - балбес и бездарность сашка!
- Кто этот сашка-бездарность? - Осведомился врач.
- А вот он, Рюхин! - Ответил Иван и ткнул грязным пальцем в
направлении Рюхина.
Тот вспыхнул от негодования.
"Это он мне вместо спасибо! - Горько подумал он, - за то, что я
принял в нем участие! Вот уж, действительно, дрянь!"
- Типичный кулачок по своей психологии, - заговорил Иван
Николаевич, которому, очевидно, приспичило обличать Рюхина, - и притом
кулачок, тщательно маскирующийся под пролетария. Посмотрите на его
постную физиономию и сличите с теми звучными стихами, который он
сочинил к первому числу! Хе-хе-хе... "Взвейтесь!" да "развейтесь!"...
А вы загляните к нему внутрь - что он там думает... Вы ахнете! - И Иван
Николаевич зловеще рассмеялся.
Рюхин тяжело дышал, был красен и думал только об одном, что он
отогрел у себя на груди змею, что он принял участие в том, кто оказался
на поверку злобным врагом. И главное, и поделать ничего нельзя было:
не ругаться же с душевнобольным?!
- А почему вас, собственно, доставили к нам? - Спросил врач,
внимательно выслушав обличения бездомного.
- Да черт их возьми, олухов! Схватили, связали какими-то тряпками
и поволокли в грузовике!
- Позвольте вас спросить, вы почему в ресторан пришли в одном
белье?
- Ничего тут нету удивительного, - ответил Иван, - пошел я
купаться на Москва-реку, ну и попятили мою одежу, а эту дрянь оставили!
Не голым же мне по Москве идти? Надел что было, потому что спешил в
ресторан к Грибоедову.
Врач вопросительно посмотрел на Рюхина, и тот хмуро пробормотал:
- Ресторан так называется.
- Ага, - сказал врач, - а почему так спешили? Какое-нибудь
деловое свидание?
- Консультанта я ловлю, - ответил Иван Николаевич и тревожно
оглянулся.
- Какого консультанта?
- Вы Берлиоза знаете? - Спросил Иван многозначительно.
- Это... Композитор?
Иван расстроился.
- Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор - это
однофамилец миши Берлиоза!
Рюхину не хотелось ничего говорить, но пришлось объяснить.
- Секретаря массолита Берлиоза сегодня вечером задавило трамваем
на Патриарших.
- Не ври ты, чего не знаешь! - Рассердился на Рюхина Иван, я, а
не ты был при этом! Он его нарочно под трамвай пристроил!
- Толкнул?
- Да при чем здесь "толкнул"? - Сердясь на общую бестолковость,
воскликнул Иван, - такому и толкать не надо! Он такие штуки может
выделывать, что только держись! Он заранее знал, что Берлиоз попадет
под трамвай!
- А кто-нибудь, кроме вас, видел этого консультанта?
- То-то и беда, что только я и Берлиоз.
- Так. Какие же меры вы приняли, чтобы поймать этого убийцу? -
Тут врач повернулся и бросил взгляд женщине в белом халате, сидящей за
столом в сторонке. Та вынула лист и стала заполнять пустые места в его
графах.
- Меры вот какие. Взял я на кухне свечечку...
- Вот эту? - Спросил врач, указывая на изломанную свечку, лежащую
на столе рядом с иконкой перед женщиной.
- Эту самую, и...
- А иконка зачем?
- Ну да, иконка... - Иван покраснел, - иконка-то больше всего и
испугала, - он опять ткнул пальцем в сторону Рюхина, - но дело в том,
что он, консультант, он, будем говорить прямо... С нечистой силой
знается... И так его не поймаешь.
Санитары почему-то вытянули руки по швам и глаз не сводили с
Ивана.
- Да-с, - продолжал Иван, - знается! Тут факт бесповоротный. Он
лично с Понтием Пилатом разговаривал. Да нечего на меня так смотреть!
Верно говорю! Все видел - и балкон и пальмы. Был, словом, у Понтия
Пилата, за это я ручаюсь.
- Ну-те, ну-те...
n - Ну вот, стало быть, я иконку на грудь пришпилил и побежал...
Вдруг часы ударили два раза.
- Эге-ге! - Воскликнул Иван и поднялся с дивана, - два часа, а я с
вами время теряю! Я извиняюсь, где телефон?
- Пропустите к телефону, - приказал врач санитарам.
Иван ухватился за трубку, а женщина в это время тихо спросила у
Рюхина:
- Женат он?
- Холост, - испуганно ответил Рюхин.
- Член профсоюза?
- Да.
- Милиция? - Закричал Иван в трубку, - милиция? Товарищ
дежурный, распорядитесь сейчас же, чтобы выслали пять мотоциклетов с
пулеметами для поимки иностранного консультанта. Что? Заезжайте за
мною, я сам с вами поеду... Говорит поэт бездомный из сумасшедшего
дома... Как ваш адрес? - Шепотом спросил бездомный у доктора,
прикрывая трубку ладонью, - а потом опять закричал в трубку: - вы
слушаете? Алло!.. Безобразие! - Вдруг завопил Иван и швырнул трубку в
стену. Затем он повернулся к врачу, протянул ему руку, сухо сказал "до
свидания" и собрался уходить.
- Помилуйте, куда же вы хотите идти? - Заговорил врач, вглядываясь
в глаза Ивана, - глубокой ночью, в белье... Вы плохо чувствуете себя,
останьтесь у нас!
- Пропустите-ка, - сказал Иван санитарам, сомкнувшимся у дверей.
- Пустите вы или нет? - Страшным голосом крикнул поэт.
Рюхин задрожал, а женщина нажала кнопку в столике, и на его
стеклянную поверхность выскочила блестящая коробочка и запаянная
ампула.
- Ах так?! - Дико и затравленно озираясь, произнес Иван, - ну
ладно же! Прощайте... - И головою вперед он бросился в штору окна.
Раздался удар, но небьющиеся стекла за шторою выдержали его, и через
мгновение Иван забился в руках у санитаров. Он хрипел, пытался
кусаться, кричал:
- Так вот вы какие стеклышки у себя завели!.. Пусти! Пусти,
говорю!
Шприц блеснул в руках у врача, женщина одним взмахом распорола
ветхий рукав толстовки и вцепилась в руку с неженской силой. Запахло
эфиром. Иван ослабел в руках четырех человек, и ловкий врач
воспользовался этим моментом и вколол иглу в руку Ивану. Ивана
подержали еще несколько секунд, и потом опустили на диван.
- Бандиты! - Прокричал Иван и вскочил с дивана, но был водворен на
него опять. Лишь только его отпустили, он опять было вскочил, но
обратно уже сел сам. Он помолчал, диковато озираясь, потом неожиданно
зевнул, потом улыбнулся со злобой.
- Заточили все-таки, - сказал он, зевнул еще раз, неожиданно
прилег, голову положил на подушку, кулак по-детски под щеку, забормотал
уже сонным голосом, без злобы: - ну и очень хорошо... Сами же за все и
поплатитесь. Я предупредил, а там как хотите! Меня же сейчас более
всего интересует Понтий Пилат... Пилат... - Тут он закрыл глаза.
- Ванна, сто семнадцатую отдельную и пост к нему, - распорядился
врач, надевая очки. Тут Рюхин опять вздрогнул: бесшумно открылись
белые двери, за ними стал виден коридор, освещенный синими ночными
лампами. Из коридора выехала на резиновых колесиках кушетка, на нее
переложили затихшего Ивана, и он уехал в коридор, и двери за ним
замкнулись.
- Доктор, - шепотом спросил потрясенный Рюхин, - он, значит,
действительно болен?
- О да, - ответил врач.
- А что же это такое с ним? - Робко спросил Рюхин.
Усталый врач поглядел на Рюхина и вяло ответил:
- Двигательное и речевое возбуждение... Бредовые интерпретации...
Случай, по-видимому, сложный... Шизофрения, надо полагать. А тут еще
алкоголизм...
Рюхин ничего не понял из слов доктора, кроме того, что дела Ивана
Николаевича, видно, плоховаты, вздохнул и спросил:
- А что это он все про какого-то консультанта говорит?
- Видел, наверно, кого-то, кто поразил его расстроенное
воображение. А может быть, галлюцинировал...
Через несколько минут грузовик уносил Рюхина в Москву. Светало, и
свет еще не погашенных на шоссе фонарей был уже не нужен и неприятен.
Шофер злился на то, что пропала ночь, гнал машину что есть сил, и ее
заносило на поворотах.
Вот и лес отвалился, остался где-то сзади, и река ушла куда-то в
сторону, навстречу грузовику сыпалась разная разность: какие-то заборы
с караульными будками и штабеля дров, высоченные столбы и какие-то
мачты, а на мачтах нанизанные катушки, груды щебня, земля,
исполосованная каналами, - словом, чувствовалось, что вот-вот она,
Москва, тут же, вон за поворотом, и сейчас навалится и охватит.
Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он
поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные
полотенца, подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и
пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин пытался было их собрать,
но, прошипев почему-то со злобой: "Да ну их к черту! Что я, в самом
деле, как дурак верчусь?.." - Отшвырнул их ногой и перестал на них
глядеть.
Настроение духа у едущего было ужасно. Становилось ясным, что
посещение дома скорби оставило в нем тяжелейший след. Рюхин старался
понять, что его терзает. Коридор с синими лампами, прилипший к памяти?
Мысль о том, что худшего несчастья, чем лишение разума, нет на свете?
Да, да, конечно, и это. Но это - так ведь, общая мысль. А вот есть
что-то еще. Что же это? Обида, вот что. Да, да, обидные слова,
брошенные бездомным прямо в лицо. И горе не в том, что они обидные, а в
том, что в них заключается правда.
Поэт не глядел уже по сторонам, а, уставившись в грязный
трясущийся пол, стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя.
Да, стихи... Ему - тридцать два года! В самом деле, что же
дальше? - И дальше он будет сочинять по нескольку стихотворений в год.
- До старости? - Да, до старости. - Что же принесут ему эти
стихотворения? Славу? "Какой вздор! Не обманывай-то хоть сам себя.
Никогда слава не придет к тому, кто сочиняет дурные стихи. Отчего они
дурные? Правду, правду сказал! - Безжалостно обращался к самому себе
Рюхин, - не верю я ни во что из того, что пишу!.."
Отравленный взрывом неврастении, поэт покачнулся, пол под ним
перестал трястись. Рюхин поднял голову и увидел, что они уже в Москве
и, более того, что над Москвой рассвет, что облако подсвечено золотом,
что грузовик его стоит, застрявши в колонне других машин у поворота на
бульвар, и что близехонько от него стоит на постаменте металлический
человек, чуть наклонив голову, и безразлично смотрит на бульвар.
Какие-то странные мысли хлынули в голову заболевшему поэту. "Вот
пример настоящей удачливости... - Тут Рюхин встал во весь рост на
платформе грузовика и руку поднял, нападая зачем-то на никого не
трогающего чугунного человека, - какой бы шаг он ни сделал в жизни, что
бы ни случилось с ним, все шло ему на пользу, все обращалось к его
славе! Но что он сделал? Я не понимаю... Что-нибудь особенное есть в
этих словах: "Буря мглою..."? Не понимаю!.. Повезло, повезло! - Вдруг
ядовито заключил Рюхин и почувствовал, что грузовик под ним
шевельнулся, - стрелял, стрелял в него этот белогвардеец и раздробил
бедро и обеспечил бессмертие..."
Колонна тронулась. Совершенно больной и даже постаревший поэт не
более чем через две минуты входил на веранду Грибоедова. Она уже
опустела. В углу допивала какая-то компания, и в центре ее суетился
знакомый конферансье в тюбетейке и с бокалом "Абрау" в руке.
Рюхин, обремененный полотенцами, был встречен Арчибальдом
Арчибальдовичем очень приветливо и тотчас избавлен от проклятых тряпок.
Не будь Рюхин так истерзан в клинике и на грузовике, он, наверно,
получил бы удовольствие, рассказывая о том, как все было в лечебнице, и
украшая этот рассказ выдуманными подробностями. Но сейчас ему было не
до того, а кроме того, как ни мало был наблюдателен Рюхин, - теперь,
после пытки в грузовике, он впервые остро вгляделся в лицо пирата и
понял, что тот хоть и задает вопросы о бездомном и даже восклицает
"Ай-яй-яй!", Но, по сути дела, совершенно равнодушен к судьбе
бездомного и ничуть его не жалеет. "И молодец! И правильно!" - С
цинической, самоуничтожающей злобой подумал Рюхин и, оборвав рассказ о
шизофрении, попросил:
- Арчибальд Арчибальдович, водочки бы мне...
Пират сделал сочувствующее лицо, шепнул:
- Понимаю... Сию минуту... - И махнул официанту.
Через четверть часа Рюхин, в полном одиночестве, сидел,
скорчившись над рыбцом, пил рюмку за рюмкой, понимая и признавая, что
исправить в его жизни уже ничего нельзя, а можно только забыть.
Поэт истратил свою ночь, пока другие пировали, и теперь понимал,
что вернуть ее нельзя. Стоило только поднять голову от лампы вверх к
небу, чтобы понять, что ночь пропала безвозвратно. Официанты,
торопясь, срывали скатерти со столов. У котов, шнырявших возле
веранды, был утренний вид. На поэта неудержимо наваливался день.