Глава 4
Погоня
Утихли истерические женские крики, отсверлили свистки милиции, две
санитарные машины увезли: одна - обезглавленное тело и отрезанную
голову в морг, другая - раненную осколками стекла красавицу вожатую,
дворники в белых фартуках убрали осколки стекол и засыпали песком
кровавые лужи, а Иван Николаевич как упал на скамейку, не добежав до
турникета, так и остался на ней.
Несколько раз он пытался подняться, но ноги его не слушались - с
бездомным приключилось что-то вроде паралича.
Поэт бросился бежать к турникету, как только услыхал первый вопль,
и видел, как голова подскакивала на мостовой. От этого он до того
обезумел, что, упавши на скамью, укусил себя за руку до крови. Про
сумасшедшего немца он, конечно, забыл и старался понять только одно,
как это может быть, что вот только что он говорил с Берлиозом, а через
минуту - голова...
Взволнованные люди пробегали мимо поэта по аллее, что-то
восклицая, но Иван Николаевич их слов не воспринимал.
Однако неожиданно возле него столкнулись две женщины, и одна из
них, востроносая и простоволосая, закричала над самым ухом поэта другой
женщине так:
- Аннушка, наша аннушка! С садовой! Это ее работа! Взяла она в
бакалее подсолнечного масла, да литровку-то о вертушку и разбей! Всю
юбку изгадила... Уж она ругалась, ругалась! А он-то, бедный, стало
быть, поскользнулся да и поехал на рельсы...
Из всего выкрикнутого женщиной в расстроенный мозг Ивана
николевича вцепилось одно слово: "Аннушка"...
- Аннушка... Аннушка?.. - Забормотал поэт, тревожно озирась, -
позвольте, позвольте...
К слову "Аннушка" привязались слова "подсолнечное масло", а затем
почему-то "Понтий Пилат". Пилата поэт отринул и стал вязать цепочку,
начиная со слова "Аннушка". И цепочка эта связалась очень быстро и
тотчас привела к сумасшедшему профессору.
Виноват! Да ведь он же сказал, что заседание не состоится, потому
что аннушка разлила масло. И, будьте любезны, оно не состоится! Этого
мало: он прямо сказал, что Берлиозу отрежет голову женщина?! Да, да,
да! Ведь вожатая была женщина?! Что же это такое? А?
Не оставалось даже зерна сомнения в том, что таинственный
консультант точно знал заранее всю картину ужасной смерти Берлиоза.
Тут две мысли пронизали мозг поэта. Первая: "Он отнюдь не
сумасшедший! Все это глупости!", И вторая: "Уж не подстроил ли он это
сам?!"
Но, позвольте спросить, каким образом?!
- Э, нет! Это мы узнаем!
Сделав над собой великое усилие, Иван Николаевич поднялся со
скамьи и бросился назад, туда, где разговаривал с профессором. И
оказалось, что тот, к счастью, еще не ушел.
На бронной уже зажглись фонари, а над Патриаршими светила золотая
луна, и в лунном, всегда обманчивом, свете Ивану Николаевичу
показалось, что тот стоит, держа под мышкою не трость, а шпагу.
Отставной втируша-регент сидел на том самом месте, где сидел еще
недавно сам Иван Николаевич. Теперь регент нацепил себе на нос явно не
нужное пенсне, в котором одного стекла вовсе не было, а другое
треснуло. От этого клетчатый гражданин стал еще гаже, чем был тогда,
когда указывал Берлиозу путь на рельсы.
С холодеющим сердцем Иван приблизился к профессору и, взглянув ему
в лицо, убедился в том, что никаких признаков сумасшествия нет и не
было.
- Сознавайтесь, кто вы такой? - Глухо спросил Иван.
Иностранец насупился, глянул так, как будто впервые видит поэта, и
ответил неприязненно:
- Не понимай... Русский говорить...
- Они не понимают! - Ввязался со скамейки регент, хотя его никто и
не просил объяснять слова иностранца.
- Не притворяйтесь! - Грозно сказал Иван и почувствовал холод под
ложечкой, - вы только что прекрасно говорили по-русски. Вы не немец и
не профессор! Вы - убийца и шпион! Документы! - Яростно крикнул Иван.
Загадочный профессор брезгливо скривил и без того кривой рот и
пожал плечами.
- Гражданин! - Опять встрял мерзкий регент, - вы что же это
волнуете интуриста? За это с вас строжайше спросится! - А
подозрительный профессор сделал надменное лицо, повернулся и пошел от
Ивана прочь.
Иван почувствовал, что теряется. Задыхаясь, он обратился к
регенту:
- Эй, гражданин, помогите задержать преступника! Вы обязаны это
сделать!
Регент чрезвычайно оживился, вскочил и заорал:
- Где твой преступник? Где он? Иностранный преступник? - Глаза
регента радостно заиграли, - этот? Ежели он преступник, то первым
долгом следует кричать: "Караул!" А то он уйдет. А ну, давайте
вместе! Разом! - И тут регент разинул пасть.
Растерявшийся Иван послушался шуткаря-регента и крикнул "караул!",
А регент его надул, ничего не крикнул.
Одинокий, хриплый крик Ивана хороших результатов не принес. Две
каких-то девицы шарахнулись от него в сторону, и он услышал слово
"пьяный".
- А, так ты с ним заодно? - Впадая в гнев, прокричал Иван, - ты
что же это, глумишься надо мной? Пусти!
Иван кинулся вправо, и регент - тоже вправо! Иван - влево, и тот
мерзавец туда же.
- Ты нарочно под ногами путаешься? - Зверея, закричал Иван, - я
тебя самого предам в руки милиции!
Иван сделал попытку ухватить негодяя за рукав, но промахнулся и
ровно ничего не поймал. Регент как сквозь землю провалился.
Иван ахнул, глянул вдаль и увидел ненавистного неизвестного. Тот
был уже у выхода в Патриарший переулок, и притом не один. Более чем
сомнительный регент успел присоединиться к нему. Но это еще не все:
третьим в этой компании оказался неизвестно откуда взявшийся кот,
громадный, как боров, черный, как сажа или грач, и с отчаянными
кавалерийскими усами. Тройка двинулась в Патриарший, причем кот
тронулся на задних лапах.
Иван устремился за злодеями вслед и тотчас убедился, что догнать
их будет очень трудно.
Тройка мигом проскочила по переулку и оказалась на спиридоновке.
Сколько Иван не прибавлял шагу, расстояние между преследуемыми и им
ничуть не сокращалось. И не успел поэт опомниться, как после тихой
спиридоновки очутился у Никитских ворот, где положение его ухудшилось.
Тут уж была толчея, Иван налетел на кой-кого из прохожих, был обруган.
Злодейская же шайка к тому же здесь решила применить излюбленный
бандитский прием - уходить врассыпную.
Регент с великой ловкостью на ходу ввинтился в автобус, летящий к
арбатской площади, и ускользнул. Потеряв одного из преследуемых, Иван
сосредоточил свое внимание на коте и видел, как этот странный кот
подошел к подножке моторного вагона "а", стоящего на остановке, нагло
отсадил взвизгнувшую женщину, уцепился за поручень и даже сделал
попытку всучить кондукторше гривенник через открытое по случаю духоты
окно.
Поведение кота настолько поразило Ивана, что он в неподвижности
застыл у бакалейного магазина на углу и тут вторично, но гораздо
сильнее, был поражен поведением кондукторши. Та, лишь только увидела
кота, лезущего в трамвай, со злобой, от которой даже тряслась,
закричала:
- Котам нельзя! С котами нельзя! Брысь! Слезай, а то милицию
позову!
Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то,
что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он
собирается платить!
Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным
зверем. При первом же окрике кондукторши он прекратил наступление,
снялся с подножки и сел на остановке, потирая гривенником усы. Но лишь
кондукторша рванула веревку и трамвай тронулся, кот поступил как
всякий, кого изгоняют из трамвая, но которому все-таки ехать-то надо.
Пропустив мимо себя все три вагона, кот вскочил на заднюю дугу
последнего, лапой вцепился в какую-то кишку, выходящую из стенки, и
укатил, сэкономив, таким образом, гривенник.
Занявшись паскудным котом, Иван едва не потерял самого главного из
трех - профессора. Но, по счастью, тот не успел улизнуть. Иван увидел
серый берет в гуще в начале большой Никитской, или герцена. В мгновение
ока Иван и сам оказался там. Однако удачи не было. Поэт и шагу
прибавлял, и рысцой начинал бежать, толкая прохожих, и ни на сантиметр
не приблизился к профессору.
Как ни был расстроен Иван, все же его поражала та
сверхъестественная скорость, с которой происходила погоня. И двадцати
секунд не прошло, как после Никитских ворот Иван Николаевич был уже
ослеплен огнями на арбатской площади. Еще несколько секунд, и вот
какой-то темный переулок с покосившимися тротуарами, где Иван
Николаевич грохнулся и разбил колено. Опять освещенная магистраль -
улица кропоткина, потом переулок, потом остоженка и еще переулок,
унылый, гадкий и скупо освещенный. И вот здесь-то Иван Николаевич
окончательно потерял того, кто был ему так нужен. Профессор исчез.
Иван Николаевич смутился, но ненадолго, потому что вдруг
сообразил, что профессор непременно должен оказаться в доме N 13 и
обязательно в квартире 47.
Ворвавшись в подъезд, Иван Николаевич взлетел на второй этаж,
немедленно нашел эту квартиру и позвонил нетерпеливо. Ждать пришлось
недолго: открыла Ивану дверь какая-то девочка лет пяти и, ни о чем не
справляясь у пришедшего, немедленно ушла куда-то.
В громадной, до крайности запущенной передней, слабо освещенной
малюсенькой угольной лампочкой под высоким, черным от грязи потолком,
на стене висел велосипед без шин, стоял громадный ларь, обитый железом,
а на полке над вешалкой лежала зимняя шапка, и длинные ее уши
свешивались вниз. За одной из дверей гулкий мужской голос в
радиоаппарате сердито кричал что-то стихами.
Иван Николаевич ничуть не растерялся в незнакомой обстановке и
прямо устремился в коридор, рассуждая так: "Он, конечно, спрятался в
ванной". В коридоре было темно. Потыкавшись в стены, Иван увидел
слабенькую полоску света внизу под дверью, нашарил ручку и несильно
рванул ее. Крючок отскочил, и Иван оказался именно в ванной и подумал
о том, что ему повезло.
Однако повезло не так уж, как бы нужно было! На Ивана пахнуло
влажным, теплом и, при свете углей, тлеющих в колонке, он разглядел
большие корыта, висящие на стене, и ванну, всю в черных страшных пятнах
от сбитой эмали. Так вот, в этой ванне стояла голая гражданка, вся в
мыле и с мочалкой в руках. Она близоруко прищурилась на ворвавшегося
Ивана и, очевидно, обознавшись в адском освещении, сказала тихо и
весело:
- Кирюшка! Бросьте трепаться! Что вы, с ума сошли?.. Федор
Иваныч сейчас вернется. Вон отсюда сейчас же! - И махнула на Ивана
мочалкой.
Недоразумение было налицо, и повинен в нем был, конечно, Иван
Николаевич. Но признаться в этом он не пожелал и, воскликнув
укоризненно: "Ах, развратница!.." - Тут же зачем-то очутился на кухне.
В ней никого не оказалось, и на плите в полумраке стояло безмолвно
около десятка потухших примусов. Один лунный луч, просочившись сквозь
пыльное, годами не вытираемое окно, скупо освещал тот угол, где в пыли
и паутине висела забытая икона, из-за киота которой высовывались концы
двух венчальных свечей. Под большой иконой висела пришпиленная
маленькая - бумажная.
Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только,
прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а
также и бумажную иконку. Вместе с этими предметами он покинул
неизвестную квартиру, что-то бормоча, конфузясь при мысли о том, что он
только что пережил в ванной, невольно стараясь угадать, кто бы был этот
наглый кирюшка и не ему ли принадлежит противная шапка с ушами.
В пустынном безотрадном переулке поэт оглянулся, ища беглеца, но
того нигде не было. Тогда Иван твердо сказал самому себе:
- Ну конечно, он на Москве-реке! Вперед!
Следовало бы, пожалуй, спросить Ивана Николаевича, почему он
полагает, что профессор именно на Москве-реке, а не где-нибудь в другом
месте. Да горе в том, что спросить-то было некому. Омерзительный
переулок был совершенно пуст.
Через самое короткое время можно было увидеть Ивана Николаевича на
гранитных ступенях амфитеатра Москвы-реки.
Сняв с себя одежду, Иван поручил ее какому-то приятному бородачу,
курящему самокрутку возле рваной белой толстовки и расшнурованных
стоптанных ботинок. Помахав руками, чтобы остыть, Иван ласточкой
кинулся в воду. Дух перехватило у него, до того была холодна вода, и
мелькнула даже мысль, что не удастся, пожалуй, выскочить на
поверхность. Однако выскочить удалось, и, отдуваясь и фыркая, с
круглыми от ужаса глазами, Иван Николаевич начал плавать в пахнущей
нефтью черной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей.
Когда мокрый Иван приплясал по ступеням к тому месту, где осталось
под охраной бородача его платье, выяснилось, что похищено не только
второе, но и первый, то есть сам бородач. Точно на том месте, где была
груда платья, остались полосатые кальсоны, рваная толстовка, свеча,
иконка и коробка спичек. Погрозив в бессильной злобе кому-то вдаль
кулаком, Иван облачился в то, что было оставлено.
Тут его стали беспокоить два соображения: первое, это то, что
исчезло удостоверение массолита, с которым он никогда не расставался,
и, второе, удастся ли ему в таком виде беспрепятственно пройти по
Москве? Все-таки в кальсонах... Правда, кому какое дело, а все же не
случилось бы какой-нибудь придирки или задержки.
Иван оборвал пуговицы с кальсон там, где те застегивались у
щиколотки, в расчете на то, что, может быть, в таком виде они сойдут за
летние брюки, забрал иконку, свечу и спички и тронулся, сказав самому
себе:
- К Грибоедову! Вне всяких сомнений, он там.
Город уже жил вечерней жизнью. В пыли пролетали, бряцая цепями,
грузовики, на платформах коих, на мешках, раскинувшись животами кверху,
лежали какие-то мужчины. Все окна были открыты. В каждом из этих окон
горел огонь под оранжевым абажуром, и из всех окон, из всех дверей, из
всех подворотен, с крыш и чердаков, из подвалов и дворов вырывался
хриплый рев полонеза из оперы "Евгений Онегин".
Опасения Ивана Николаевича полностью оправдались: прохожие
обращали на него внимание и оборачивались. Вследствие этого он решил
покинуть большие улицы и пробираться переулочками, где не так назойливы
люди, где меньше шансов, что пристанут к босому человеку, изводя его
расспросами о кальсонах, которые упорно не пожелали стать похожими на
брюки.
Иван так и сделал и углубился в таинственную сеть арбатских
переулков и начал пробираться под стенками, пугливо косясь, ежеминутно
оглядываясь, по временам прячась в подъездах и избегая перекрестков со
светофорами, шикарных дверей посольских особняков.
И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий
оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к
Татьяне.